Зимой мне приснилось нечто.

Я стоял на краю летного поля, а над ним маленький конвертоплан пытался выполнить немыслимый кульбит, на грани законов физики. Потом самолетик грохнулся на шасси, к нему побежали люди. Мы были на другой планете, и у нас все было плохо, но этот фокус, когда машина умудрилась пару секунд лететь по инерции крылом вверх, лежа на боку, — кажется, в нем наше спасение… Я успел перекинуться двумя-тремя словами с пилотом, и тут пришел командир летного отряда. У нас с ним состоялся такой неприятный разговор, что я проснулся.

Честно, не помню, был ли там великий вождь Унгусма́н по прозвищу Тунгус, или я его позже выдумал. Когда «работаешь по сну», додумывать приходится очень много, но обычно я четко запоминаю, где кончилось наваждение и началась моя реконструкция событий; какие персонажи были во сне, а кого я потом ввел в сюжет. До сих пор, хотя прошло столько лет, я могу четко доложить, где проходит граница между сном и творческим вымыслом в повести «Предатель», романах «Толкование сновидений» и «Закон фронтира». А тут кое-что спуталось.

Но я помню ту инопланетную степь, тот пасмурный день, тот конвертоплан, и то общее чувство безнадеги, из которой мы сейчас вырвемся, если рискнем, наплевав на все. Нам больше не осталось ничего, как рисковать, мы держимся из последних сил. Летчики готовы попробовать — и мы с ними.

Еще я хорошо запомнил своего героя, и он меня отдельно удивил. Я не был уверен, что готов работать с таким персонажем.

Много раз вашего покорного слугу упрекали в том, что он «пишет героев с себя». Сначала я просто огрызался в ответ на эту нелепицу. Потом решил, что всему виной моя манера по году-два «зависать» на персонажах определенного типа, пока не выработаю их до остатка. Наконец, совсем отчаявшись, я пытался объяснить читателям, что если списать героя с меня, в книге не будет происходить ничего, поскольку мой образ действий по жизни — тормозить любое действие. Однажды я приоткрыл себя публике в мемуаре «Оружие Возмездия», и это оказалась история про парня, который два года лез из кожи вон, чтобы вокруг не случилось ничего интересного и увлекательного. Не люблю приключений. Они находят меня сами, и я им совсем не рад.

Поэтому для «Предателя», «Толкования» и «Фронтира» героя пришлось делать так же, как для остальных моих текстов — конструировать характер под решение конкретных задач, с таким расчетом, чтобы человек вышел на предел возможностей, но справился.

А тут герой получался — мало того, что совсем не героический, тихоня и ботаник, так ему еще и по служебной инструкции нельзя высовываться. Ему приказано выжить.

«Никуда не лезть, никого не спасать, и в самом худшем случае — пускай весь отряд погибнет, а советник Русаков обязан выжить любой ценой. Вообще любой ценой, без моральных ограничений, если вы понимаете, о чем я…

Одного не понимаю: как меня накажут, если я нарушу инструкцию и отдам концы?»

«— Как странно. Ты очень хочешь пойти со мной — и не можешь. Почему? В прошлый раз ты просто шел и ни в чем не сомневался.

— Тогда была боевая тревога, и я случайно попал с тобой на битву. А сейчас… Мне по долгу службы запрещено воевать. Меня так научили, это часть моей работы — ни во что не лезть руками. Иногда бывает стыдно. Иногда мне кажется, я просто трус. Да здесь наверное все так думают. И я вместе с ними…» 

И я просто решил, что это тоже интересно, это тоже вызов — поставить такого героя в центр истории и посмотреть, как он будет влиять на события, если не может, не приспособлен, не умеет, и, в конце концов, не имеет права.

Получилась короткая повесть «Занимательная дипломатия»; она вышла весной в сборнике «Русский фронтир». Это сборник «имперской фантастики», а в моей повести Российская империя встретилась с настоящим императором, специалистом по дружественному поглощению, и увидела, как бывает, когда имперская модель государства не просто удобный инструмент политики, а образ мыслей и образ жизни, и все по-взрослому.

Но сама история не отпускала меня.

Сначала я понял, что там лишнее, и ликвидировал Российскую империю.

В повести был акцент на том, что это неправильная империя, она делает неправильный империализм. Ее просто натянули на глобус, решив, что так будет удобнее. Вполне правдоподобный вариант; на Земле много чего натянуто на глобус, и мы с вами сейчас видим, как оно трещит по швам. Фантастика терпеть не может пустого фантазирования типа «ребята попросили»; моя бутафорская империя, будучи сугубо политическим образованием, просто не дотянула бы до описываемых событий.

В общем, я от нее избавился.

История сразу ожила, задышала свободнее и приобрела объем.

Тогда я начал ее надстраивать вширь и копать глубже.

Больше персонажей, больше событий, больше подробностей, больше юмора, больше жути, больше всего.

Потом я с трудом остановился на той грани, когда роман про дружбу и любовь захотел еще больше подробностей, а с ними — больше пафоса, а с ним — больше диванной флософии и кухонной политологии; и стало ясно, что книга готова превратиться в Научную Фантастику толщиной с кирпич.

Кому-то она такая очень бы понравилась.

Но, простите, не мне.

Я назвал роман «Чужая Земля» и отправил в издательство.

Сейчас там думают, что делать с обложкой, и объясняют корректорам, почему не надо трогать букву «ё» в тех редких случаях, когда она попадается им на глаза.

Осенью он выйдет.

А пока можете посмотреть первую главу.

Извините, я немного сократил ее, чтобы не раскрывать все карты.

Но она и так, по-моему, ничего.

Лично мне тут нравятся боевое знамя, пассатижи и системный интегратор.

А то все были топоры да кувалды.

Теперь-то прямо виден творческий рост.

Олег Дивов, «Чужая Земля»

Глава 1

11 февраля, зона высадки экспедиции МВО РФ на «Зэ-два»

Полковник Газин дождался, пока снаружи осядет пыль, и сошел по аппарели так величественно, что впору было нести за ним красное с золотом. Русское боевое знамя например.

За бортом челнока стояло жаркое марево, воздух дрожал и колыхался, солнце било из зенита, ярко вспыхнули звезды на погонах, — и я представил, как следом за полковником спускается знамённая группа с шашками наголо. Внушительно, черт побери. Местные оценили бы. Аборигены знают толк в воинских ритуалах.

Нашему сводному отряду знамени не полагается. Газина это скорее устраивает: не надо охранять, нет шансов потерять. А если обстановка потребует, русский солдат всегда может сделать флаг Сухопутных войск из подручных материалов — простыни и крови. Полковник говорит, что именно такое полотнище должно, если по-честному, развеваться над полем выигранной битвы. Постельное белье — наше, кровища — их.

Кто его знает, может, и не шутит.

Силуэт полковника на краю аппарели расплылся — господи, как же там жарко. Челнок сел точно в центр «сковородки», черного выжженного пятна, оставшегося еще от корабля разведчиков. Ради защиты окружающей среды — а на самом деле, чтобы все садились не там, где им понравится, а там, где удобно нам, — пятно назначили космодромом. Его укрепили, залив огнеупорной смесью, оно теперь гладкое и блестящее, и с началом местного лета превращается в натуральную адскую сковороду.

Коллеги из одной дружественной страны потратили два литра виски, чисто по-приятельски допытываясь у меня, правда ли, что под «сковородкой» русские зарыли бомбу. Когда оба заснули на столе, я догадался: ну какая бомба, хватит и того, что место пристреляно.

Кто знает, может, так оно и есть.

Тем временем, полковник замер, приготовившись сделать исторический шаг — опять, в третий раз уже, ступить на планету, у которой до сих пор нет официально утвержденного названия. Пока ничего не ясно, англоязычные говорят «Терра Нова», а русские — «Зэ-два».

По случаю высадки Газин чуть было не назначил всем парадную форму одежды, но начальник штаба майор Мальцев вовремя напомнил, что на «сковородку» в голой степи за полкилометра от нашей базы наносит ветром сухую землю, и песчаный смерч от выхлопа челнока гарантирован. Полковник вздохнул и приказал надеть «парадку» Мальцеву, управлению отряда и себе. Остальных пожалел.

— Я же не зверь такой, — объяснил он. — Но чисто по-нашему, по-военному, надо коллегу уважить. Брилёв тут скучал полгода, а мы такие прилетели, а он такой на радостях сапоги начистил, личный состав отымел, территорию подмел, а мы такие выбегаем в камуфляже — здорово, Боря, передавай дела! Нет, товарищи, так не годится!

— Боря мог бы и космодром подмести тоже… — буркнул, не подумавши, Мальцев.

А когда подумал, заметно изменился в лице.

Газин тогда прикинулся, что не расслышал, но, помнится, глаза у него прямо загорелись.

А сейчас полковник совершил исторический шаг.

Ну, всё, здравствуйте, с этого момента мы официально прилетели.

Как здесь говорят — придваземлились.

Вниз по аппарели компактной группой двинулось управление отряда и примкнувший к нему командир взвода спецназа.

Торжественная церемония передачи вахты состоится завтра, а сегодня просто встреча и доклад. Подполковник Брилёв подойдет к Газину строевым шагом, бросит руку к козырьку… А Газин будет деланно улыбаться, подозревая: опять над ним творят утонченное издевательство, до того изысканное, что фиг поймешь. Злые языки шепчут, что он всегда так думает, когда Брилёв отдает ему честь, последние лет тридцать, прямо с училища. Ибо Брилёв высок, хорош собой и интеллигентен, а Газин — коренаст, лицом квадратен, и в целом простоват. Все остальное, включая боевые заслуги, не играет роли. У них личное. Высокие отношения.

Потому-то бравый полковник сейчас не в степном камуфляже, а в зеленом кителе. Он еще и выпятит грудь, чтобы новенький орден бросился коллеге в глаза. Короче, уважит.

Еще на орбите заметно было, как Газин соскучился по всему этому.

— И вообще — положено, — сказал он. — Я же не зверь такой, но хотя бы управление отряда — должно выглядеть. Символизировать должно! А вы, советник, как сочтете нужным. Не смею настаивать.

Я немного поразмыслил — и не счел нужным символизировать, то есть,  доставать из чемодана мундир. Замучаешься потом возиться с пылесосом. У меня, в отличие от некоторых, нет штатного порученца. Я вообще прикомандированный и один-одинешенек, единственный в своем роде специалист. Поэтому в отряде меня считают разведчиком. Даже начальник разведки майор Трубецкой. Но военные хотя бы стараются держаться в рамках, а научники — не стесняются… А ведь если подумать, вот биолог Белкин — тоже не военный, и тоже в количестве одного организма, и физиономия у него хитрая, я бы сказал, подозрительная; или, вон, лингвист Сорочкин — одна штука, гражданский до отвращения, болтлив и суетлив; но их никто не принимает за шпионов, а они меня — да. Где логика?..

Управление спустилось на «сковородку». Следом должен был идти наверное я, но меня случайно подвинул наш русский народный аэромобильный оперативно-тактический военный священник типа «поп», отец Варфоломей. При его габаритах оказаться впереди получается само собой, достаточно батюшке шагнуть, и он уже, как говорится, под корзиной. Газин, когда в духе, зовет попа «отец Варкрафт». А когда не в духе, по-разному. К концу прошлой командировки было и «отец Варежкузакрой». Батюшка обиделся и настучал на полковника в Министерство внеземных операций, а МВО, недолго думая, переслало жалобу в епархию. Не знаю, какими словами ее сопроводили, но начальство нашего бравого служителя культа приказало ему не бузить, а закрыть варежку. Газин потом его утешал.

Батюшка хороший.

И Газин в общем хороший, уж точно не зверь такой.

Да мы тут все ничего. Только черт знает, чем нам заниматься на «Зэ-два» следующие полгода, если обстановка не прояснится. В основном мы демонстрируем на планете русский флаг, которого у нас нет…

Отец Варфоломей тоже не счел нужным выпендриваться. Он был в степном камуфляже и наградной фиолетовой скуфейке. Как всегда, ему в этом образе чертовски — прости, Господи, — не хватало автомата, а с учетом богатырских размеров батюшки, пулемета. Штурмовик из отца Варфоломея так себе, слишком крупная и заметная мишень, а пулеметчик выйдет знатный. Говоря по чести, я не очень понимаю, отчего армейский священник не носит оружия, ведь по Уставу, если прижмет, батюшка исполняет обязанности полевого медика, а полевой медик, в свою очередь, когда прижмет совсем, начинает убивать со страшной силой направо и налево. Так что видится мне во всем этом некая — еще раз прости, Господи, ибо лезу не в свое дело, — незавершенность образа. Заметьте, я не сказал «фарисейство». Мне так выражаться на работе не положено.

Я всегда на работе.

Даже когда сплю.

Прямо как разведчик, ей-Богу…

Тут меня деликатно потрогали за плечо.

— Ваш выход, сэр! — сказал доктор Шалыгин.

Главврач отряда чем-то неуловимо схож с отцом Варфоломеем, он тоже мужчина крупный и плечистый, да еще и агрессивно стриженный под ноль. Только батюшка всех подавляет, а доктор — воодушевляет. Наверное разница в том, что у батюшки глаза добрые и пытливые, словно он тебя вот-вот на исповедь потащит, а у доктора — просто добрые. Поразительно уютный человечище.

Разумеется, Шалыгин был в полевой форме, а за ним стояли и ухмылялись наши гражданские летчики, Чернецкий и Акопов, оба в простых комбинезонах и пилотках.

— Сэр советник, кажется, забыл зонтик, — сказал Чернецкий.

— Злой ты, — сказал Акопов. — А человек буквально горит на работе.

— Ну, такая хреновая работа. Как говорят французы — чтобы быть красивым, нужно страдать!

Вот же язвы. Хорошо им, летные комбинезоны — с климатическими модулями. И доктору уютно в степном камуфляже с принудительным рассеиванием избыточного тепла. А я — красивый, да, в костюме и при галстуке. Костюм светлый, но тем не менее, это костюм.

С другой стороны, Газину, например, сейчас еще жарче, чем мне. А мой гражданский ранг государственного советника первого класса равен воинскому званию «полковник». Могу и помучиться немножко за компанию.

— Французская пословица — чтобы быть красивым, надо родиться красивым, — поправил я. — А чтобы выглядеть красиво, надо страдать!

И пошел вниз по аппарели, волоча за собой чемодан, заранее изнывая от жары, сухого ветра, песка на зубах, воинских ритуалов, бюрократических формальностей и безнадежности нашего дела.

— Вовсе я не говорил, что вы некрасивый! — крикнул Чернецкий мне в спину. — Даже и не думал!

Тоже славный парень и редкой деликатности человек.

Солнце жахнуло по темечку, я зажмурился, чтобы не ослепнуть, и полез в карман за темными очками. Не успев еще ступить на «сковородку», я уже мечтал о том, как спрячусь в домике дипмиссии. Тяжеловато здесь с отвычки, мы все же северный народ, хотя бы психологически. Говорят, человек приспосабливается к чему угодно за полтора месяца. Я тренированный и адаптируюсь за неделю, но это не значит, что неделя будет легкой.

Господи, ну и пекло. Сверху местный желтый карлик, снизу наше огнеупорное покрытие, между ними я на глазах превращаюсь в котлету.

Нет, я все-таки не настоящий полковник. Газин, вон, стоит и даже не дымится.

Я посмотрел вперед — и вдруг стало хорошо. И спокойно-спокойно.

— Можете считать меня таким сентиментальным идиотом, — прогудел, не оборачиваясь, Газин, — или таким больным на голову патриотом… Но до чего же здорово, товарищи, когда ты летел-летел на звездолете, вышел такой на далекой планете, и первое, что увидел — изделие Курганского завода!

— С кондиционером! — ввернул Мальцев.

От базы к челноку катили бэтээры — родные, как не узнать, наши. Сколько я на них ездил, пока срочную служил.

Они шли, выстроившись уступом, приминая высокую степную траву, слегка пыля, и была в их ровном плавном движении какая-то поразительная уверенность, будто так и надо: двадцать световых лет до Земли, а мы тут на работе.

И вроде я совсем не вояка, а действительно — здорово.

Будем жить.

А еще, как верно заметил «энша», в изделиях Курганского завода стоят кондиционеры.

— За мной! — скомандовал Газин. — А то зажаримся. Построение — там!

Спаситель ты наш, отец родной, что бы мы без тебя делали.

До края «сковородки» была сотня шагов, и мы это расстояние преодолели очень быстро, даже с некоторой резвостью. Стоило всего-то сойти с черной плеши, и оказалось, что на далекой планете более-менее можно дышать. Под ногами похрустывала сухая бурая земля в паутине трещин, чуть впереди уже пробивалась трава, все выше и выше, постепенно становясь ковылем вполне земного вида. Он тут по всей степи растет кочками и достигает метра, а то и полутора. Ценный ковыль, идет на ткани, плетеные вещи, и некое подобие бумаги. Ну и жутковатые местные лошадки им не брезгуют. Мы имеем право мять и топтать ковыль невозбранно только в направлении от города к космодрому.

Управление подравнялось, из челнока организованной толпой валил народ, пробегал по «сковородке» и вставал в две шеренги чуть позади нас. Я, сиротинушка, не пришей кобыле хвост, приткнулся к управлению с краю. Рядом почему-то оказался отец Варфоломей, и его даже еще не прогнали. Он в первые дни вахты тихий и никого не раздражает.

— А я что тут делаю? — удивился батюшка, обнаружив меня где-то под мышкой.

— В каком смысле? Если в метафизическом — это ваш крест наверное, а сейчас впереди стоите — потому что вас неодолимо потянуло с борта на твердую землю.

— Соскучился, значит, — буркнул отец Варфоломей смущенно.

И встал в первую шеренгу сразу за мной.

— А земля тут добрая, — сказал он.

Я посмотрел чуть правее, охватил взглядом пейзаж — и поймал себя на том, что расплываюсь в улыбке.

Полгода нам тут фигней страдать — а я, кажется, счастлив.

Да, жарко. Да, пыльно. Что поделаешь, разгар лета, через пару месяцев  полегчает. Зато вот она, база экспедиции МВО РФ. Два десятка легких домиков — и один из них мой на ближайшие полгода, — склады, казарма, санчасть, кухня, лабораторный корпус, пост дальней связи, энергоблок, аэродром с контрольной башней, рядом техника стоит, вижу любимый конвертоплан Чернецкого и монстроузный подъемный кран Акопова… А дальше, ближе к горизонту, сверкает изгиб реки, вдоль него — едва различимая в знойном мареве линия орошаемых садов, и следом поднимается глинобитная стена города. Это столица династии Ун, самого мощного оседлого клана аборигенов.

Здесь живут хорошие люди, и они нам будут рады.

Всё на месте. Всё как надо.

Начинаем работать.

— А это кто еще? — спросил Газин, приложив ладонь к козырьку фуражки.

На броне головного бэтээра сидел некто в расписной тоге. На миг мне показалось, что это великий вождь — цвета-то издали поди разбери. Целую секунду я прямо не знал, как реагировать, пока начальник разведки майор Трубецкой не сделал, что ему положено, и что сделал бы сам Газин, окажись он здесь без подчиненных.

Майор достал из сапога планшет и уставился на машину сквозь него.

Тут и я догадался выкрутить увеличение на очках.

— А это Гена катается, — сказал майор.

Газин коротко глянул вверх.

Ну да, это у нас у всех машинальное — а где сейчас мониторинговый спутник ООН. Не разглядит он человека на крыше машины, но все равно ведь мы нарушаем параграф какой-то резолюции такой-то о недопущении и предотвращении культурного влияния. А попробуй тут не повлияй, да мы только этим и занимаемся, даже когда совсем не хотим. А когда хотим, действуем тихо и аккуратно, добавлю я. Ну, и как дипломат, я бы никому не советовал пытаться согнать с машины чиновника династии Ун, если тот вздумал на ней прокатиться по своей родовой земле. Готов поспорить, этот парень не только ради удовольствия на броню влез. Он просто так, без подтекста, ничего не делает. Тоже дипломат. Всегда на работе.

— А почему он в форме? — удивился полковник.

Уморительные люди военные, но, строго говоря, Унгеле́н — для русских друзей просто Гена, — действительно надел не что-нибудь, а форму. Парадную для строя, точно как у нашей первой шеренги. Будто знал.

— Вырос мальчик, — коротко объяснил Трубецкой.

Газин оглянулся и нашел меня.

— Три месяца назад Унгелен и Унга́ли посвящены в младшие вожди, — сказал я. — Детство кончилось.

— Спасибо, мне уже доложили, — буркнул полковник сварливо. — Я обнять-то его могу теперь? Как там по местному протоколу?

— Можете. И даже Галю — в щечку чмокнуть.

— Точно?

Благодаря темным очкам, я смог безнаказанно закатить глаза.

— Точно.

Газин всегда меня на людях переспрашивает. Дает понять, что не вполне доверяет моей информации. Ему это доставляет удовольствие.

Ну, был у нас небольшой конфликт, даже не конфликт, и даже не выяснение отношений, а так, обозначение позиций, расстановка фигур на доске. Третий год меня за это шпынять — вот же делать нечего человеку.

По виску полковника сбежала тонкая струйка. Все-таки и ему напекло под фуражкой. Да, жарко. Здесь летом всем жарко, не только нам. Неспроста аборигены черные, как смоль.

Им это, кстати, чертовски идет. Очень красивая раса, некоторые ее официальные представители даже чересчур; трудно с ними работать, ты просто не замечаешь, где кончается деловое отношение и начинается личное.

Отчасти утешает то, что аборигенам тоже непросто держать с нами дистанцию. Русские, на взгляд местных, далеки от эстетического совершенства, зато неотразимо обаятельны, — так и хочется потрогать руками. В чем загадка, мы не понимали, пока не увидели зверей, играющих тут роль домашних кошек. Оказалось, эти твари мурлычут в той же тональности, как мы говорим, да еще и ухмыляются совсем по-нашему, словно пародируя сдержанную улыбку среднего россиянина, который так и не научился скалиться во всю пасть.

Нас здесь полюбили буквально с первого взгляда, а когда узнали получше, начали и руками трогать, нельзя было спокойно по городу пройти. Непривычно, но чертовски приятно.

У великого вождя одно время даже была теория, что русских к нему нарочно таких симпатичных подослали.

Кстати, о великом вожде Унгусма́не по прозвищу Тунгус. Мне же вечером к нему во дворец идти. Во дворце все хорошо с вентиляцией, но вокруг — качественно прогретый город. И я — посол без верительных грамот, — в костюме без кондиционера… Мокрый, хоть выжимай. Душераздирающее зрелище.

А там мало того, что ехидный Тунгус, так еще и милая Галя.

Тунгус будет ржать надо мной, а Галя — переживать за меня. И то, и другое очень трогательно, но никуда не годится.

Видимо, придется мундир надеть. Мне в мундире неуютно, я кажусь себе нелепым и еще более неуклюжим, чем всегда, зато в нем климат-контроль…

Впереди невнятно ссорились. Потом вдруг повысил голос начальник штаба.

— Доведено было всем! — громко, чтобы слышали в задних рядах, сказал Мальцев. — А кто проигнорировал — скоро будет видно! А когда увидим — накажем!

— Да куда еще-то — и так сам себя накажет, идиот, — проворочали за моей спиной.

— Это кто здесь такой умный? — не оглядываясь, елейным тоном поинтересовался Мальцев.

Ответом ему стало гробовое молчание. Слышно было, как хрустит, остывая, челнок, и негромко урчат, приближаясь, бэтээры.

— Отсутствие наказания влечет за собой рецидив! — отчеканил Мальцев. — А своевременно наложенное взыскание, оно не только исключит повторное нарушение, но и послужит общему вразумлению безответственного субъекта! Ибо сказано: «Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него!»

— Ух, шайта-ан… — восхищенно протянул кто-то, чуть ли не сам полковник.

— Вот, батюшка подтвердит! — не унимался Мальцев. — Верно я рассуждаю, батюшка?

— Воистину! — не своим голосом доложил отец Варфоломей поверх моего плеча; я едва не оглох на левое ухо.

— Это они о чем вообще? — заволновались сзади.

— Да про крем для загара. Или от загара, кто его разберет. Лично я намазался. А ты?

— Естественно!

Я с трудом сдержал ухмылку. Начальник штаба совсем не любит наказывать подчиненных. Поэтому он их запугивает. Получается, надо сказать, неплохо. Мало желающих испробовать на себе «исправительную розгу». Военные стремятся попасть на «Зэ-два» ради щедрых «внеземельных» и двойной выслуги лет. Будешь плохо себя вести — накроется твоя следующая вахта, и все дела.

— Внимание! — скомандовал Газин.

Машины подъехали, из кондиционированного брюха головного бэтээра выбрался подполковник Брилёв, свежий и прохладный даже с виду; в камуфляже, но все-таки при фуражке. Унгелен спрыгнул с брони и встал, улыбаясь, рядом. Мама дорогая, да он за эти полгода, что мы не виделись, успел вымахать почти вровень с подполковником.

— Равняйсь! Смирно!

Газин выпятил орденоносную грудь, Брилёв отчеканил положенные три шага, вскинул руку к виску, рявкнул: «Товарищ полковник!» и забубнил, что у них там положено. Унгелен издали кивнул мне и теперь переглядывался с кем-то во втором ряду. Зачем он здесь? Или что-то случилось, или надо передать личное сообщение от великого вождя. Ничего страшного, иначе я бы еще на орбите все знал. Мне сообщил бы диппредставитель Костя Калугин, которого я меняю. Если он не звонит и сидит на базе спокойно — пустяки.

— Вольно!

Брилёв начал пожимать руки управлению. Еще несколько минут — и поедем… Унгелен стоит на месте, не лезет в наш протокол, старается выглядеть серьезно, хотя его так и распирает от веселья. Он искренне рад нас видеть. У него хватает приятелей в отряде Брилёва, но наша вахта — любимая. Мы ведь — «первая высадка», то есть, первыми после миссии разведчиков прибыли на «Зэ-два» надолго и всерьез. Налаживали отношения с аборигенами, учили их, учились у них, подружились, и далеко не сразу поняли, как много сделали для этого «Гена» и «Галя», Унгелен и Унгали, мальчишка и девчонка, чей важнейший вклад в контакт мы сдуру проглядели, — ну дети же.

А теперь парню семнадцать лет; он не должен был так рано стать младшим вождем, мог еще погулять года три-четыре. Сестренке его шестнадцать, и тоже не стремилась лезть обеими руками в государственное управление; но отец попросил обоих по-хорошему. А отец таков, что если просит, не откажешь.

Папаша Унгусман плечист и мордаст, ну так ему уже хорошо за полтинник, — и все равно я рядом с ним чувствую себя форменным дуболомом, хотя великий вождь шире меня и выше. У него любой жест получается элегантным. Как он ставит ногу, как он идет походкой сытого, но все равно опасного хищника, это надо видеть. Как он поворачивает гордо посаженную голову и бросает на тебя царственный взор, — этого лучше и не видеть никогда, комплекс неполноценности обеспечен. Сейчас, глядя на Унгелена, я впервые заметил, до чего мальчик похож на отца — значит, юный Унгусман тоже был хорош собой до неприличия, что по аборигенским меркам, что по земным.

Очень важно хорошо выглядеть, если ты вождь. В идеале, верховный правитель должен быть самым красивым не только на своей территории, и даже не на разведанных землях, а вообще в ареале своего биологического вида. Чтобы ты пришел, тебя увидели — и уже победил.

Местные в целом утонченно изящная раса, с четкими и правильными европеоидными чертами, а угольная чернота кожи придает этой красоте некоторую кукольность, из-за которой мы не сразу научились их различать в лицо. Ну манекены и манекены, клоны. Недаром они здесь все превосходные физиономисты, и искусство мимики и жеста развито у них невероятно, играя огромную роль в общении…

Тут как раз Унгелен поймал мой взгляд и лукаво подмигнул. Все гримасы землян, и отдельно русских землян, он знает великолепно. Дьявольски талантливый юноша.

Когда мы познакомились, он освоил наши манеры за пару месяцев, и на таком уровне, что впору испугаться. Во время моей второй полугодичной вахты на «Зэ-два» нам улыбался, подмигивал и строил глазки уже весь дворец, вплоть до последней уборщицы. Разведка скрипела зубами, Трубецкой ежедневно проводил инструктажи о бдительности и умолял Газина запретить детям вождя шляться по базе. Ну потому что явный же заговор: к нам втираются в доверие, и добром это не кончится… Позже я узнал, что одновременно Тунгус ломал голову, пытаясь сообразить, зачем русские втираются в доверие к его администрации, если им с этого никакой явной выгоды не светит, а неприятностей уже хватило.

Нерусских-то послал великий вождь, не понравились они ему.

Господи, ведь страшно подумать, сколько тут всего было за три моих командировки. Мы здесь целую жизнь прожили. И теперь вот Унгелен надел расшитую тогу, и на шее у него ожерелье младшего вождя.

— Приветствую вас, советник.

— Здравия желаю, товарищ подполковник.

Брилёв со мной одного роста, но умудряется глядеть сверху вниз. Это означает, не больше и не меньше, что на тебя смотрит прирожденный военачальник, а ты знай свое место, «пиджак». Не представляю, как бы я с Брилёвым сработался. Если Газин умеет удивлять, то этот — напрягать.

— Личная просьба. Будет случай — намекните советнику Калугину, что он склочник и засранец, но я не в обиде. Вот прямо так и намекните.

Пока я соображал, как бы намекнуть товарищу военачальнику, что все его докладные на Калугина в МВО были там зарегистрированы и без рассмотрения направлены к нам в МИД, а шеф департамента с ними ознакомился и на каждой оставил резолюцию: «Очень познавательно. В архив!», — подполковник уже убыл.

— Разойдись!

Ну, разошлись. Газин хлопнул Брилёва по плечу, тот подергал коллегу за орден и уважительно цокнул языком; сейчас будем рассаживаться по машинам, а челнок — на второй рейс, здесь еще только половина наших.

— Смотрю, ты совсем обжился, — сказал Газин. — Помойку даже устроил.

— Это не помойка! — Брилёв мигом надулся. — Это хранилище твердых бытовых отходов.

— Кто бы мог подумать. А сверху — такая неорганизованная куча мусора…

— Там есть табличка. Написано: «Хранилище ТБО».

— Если это выглядит, как помойка, значит, такая помойка. Да кончай ты переживать.

— А что я еще могу?..

— Ну, ты хотя бы нарисовал табличку. Я ее сохраню, как память. Боря, поздравь меня, я все уладил. Пока ты здесь такой-сякой прохлаждался, я такой обивал пороги в Министерстве… Ладно, ладно, не злись. В общем, погрузим твою помойку такую-растакую на челнок, поднимем и выбросим с низкой орбиты. Пускай горит. Красиво и экологично.

— Это ты молодец, конечно… — Брилёв замялся. — Но спешить не надо.

— Что еще такое?

— Отойдем. Ты сажай людей пока.

— По машинам!

Командиры отошли в сторонку и принялись шептаться. Естественно, все управление сделало вид, что пропускает вперед личный состав, а само обратилось в слух с применением технических средств.

Я пожал плечами и двинулся к бэтээру. Мне, конечно, не скоро расскажут, в чем дело, но рано или поздно узнаю.

Наверное сломали чего-нибудь и докладывать не стали, а теперь оказалось, что починить не могут.

Давно пора. Это же армия. Она что угодно может сломать.

Впереди кто-то взвизгнул, обжегшись о раскаленную броню.

Унгелен уже здоровался с отцом Варфоломеем, вернее, почти исчез в его медвежьих объятьях, а батюшка украдкой перекрестил молодого человека со спины. Выглядело это трогательно и комично.

Я поставил чемодан и сделал церемониальный жест встречи после долгой разлуки — руки на уровне пояса ладонями вверх. Добра тебе, Унгелен, все мое — твое.

Унгелен ответил, я напрягся. Младший вождь приветствовал меня слегка не по рангу. Он теперь на ступеньку выше, а здоровается — по-прежнему, как с равным. Не привык еще? Да ну, ерунда, здесь в таких вещах даже дети не ошибаются. Ладно, потом уточним.

Мы наконец-то по-человечески обнялись. От Унгелена пахло городом и дворцом — благовония, вяленое мясо, бодрящий напиток из забродившего молока, и едва заметная отдушка сладковатого аборигенского пота.

— Тебе идет эта одежда, вождь.

— Мне не идут эти заботы, советник! Совсем не остается времени.

— Помнится, то же самое ты говорил в прошлую нашу встречу.

Унгелен одарил меня лучезарной улыбкой, из-за которой разведка считает парня страшным пройдохой и законченным манипулятором.

— Я тогда еще не знал настоящей работы вождя, — сказал он. — Теперь стало действительно трудно… Да, сестра просила тебя поцеловать, но, думаю, вы лучше сами. Она очень заинтересовалась этим обычаем. Увидела в каком-то фильме про любовь. Смотрит всякую ерунду вместо того, чтобы учиться полезным вещам.

— Как она?

— Еще красивее. И тоже очень занята.

— Ты-то зачем сюда примчался? Чтобы заставить меня волноваться, а потом даже не поцеловать?

Унгелен пару раз приглушенно гавкнул, оценив шутку. Смеяться по-нашему он умеет, но ленится. Его забавляет, как мы реагируем на местный лающий хохот.

— Почему — волноваться?.. У нас все хорошо. Но совсем нет времени, и вот я здесь. Андрей, к кому мне обратиться, чтобы я прямо сейчас мог забрать Лешу? На торговом дворе стоит караван с дальнего юга, скоро они уходят, надо спешить… Леша! Здравствуй!

Лингвист Сорочкин все это время болтался в почтительном отдалении позади меня и не торопился лезть в машину. Догадался, значит, что Унгелен тут по его душу. Я спиной чувствовал присутствие Сорочкина, и оно мне не нравилось. Очень надеюсь, это не ревность.

— Сейчас решим вопрос.

Я отошел, успев с глубоким удовлетворением заметить, что Сорочкина вовсе не удостоили даже подобия церемониального приветствия. Руку пожали, обняли, улыбнулись, выразили неподдельное счастье от встречи, и только. На уровне личного контакта эти двое — старые добрые приятели, и Унгелен высоко ценит Сорочкина как своего наставника. Они, два прирожденных словесника, что называется, «нашли друг друга». Каждую командировку Сорочкин привозит для парня какие-то немыслимые терабайты обучающих программ и грозится сделать из него языковеда вселенского масштаба. Но статусно «друг Леша» — никто для «друга Гены», полезная мебель.

Это важно. Леша может сколько угодно быть консультантом Унгелена, но никогда не станет агентом влияния. Его просто не услышат. Не знаю, на какую из наших контор Сорочкин работает, в одном уверен: он не кадровый а вербованный. Ну и пускай туда постукивает. Главное, что он даже не подумает стучаться аборигенам в головы. Собственно, это сам Леша первым и установил: бесполезно и опасно ловить местных на нейролингвистические крючки, туземцы сразу закрываются, чуя подвох. Глубокое программирование вообще невозможно. Аборигены «чуют правду», на каком бы языке ты с ними ни говорил. На «Зэ-два» нельзя быть неискренним — расколют в два счета и лишат доверия.

Уважаемые зарубежные партнеры — сначала делегация ООН, потом миссии отдельных государств, — как раз на этом погорели. А ведь мы их преупредили, что местным врать нельзя.

Ну не смогли они, не смогли.

— Почему не грузимся? Ускорить готовность!

Газин выглядел так, словно вот-вот лопнет, то ли со смеху, то ли от злости. И управление отряда рассаживалось по машинам, имея лица загадочные до невозможности. Ну и слава богу. Значит, наши неприятности скорее комические, чем трагические. А какие именно — проболтаются товарищи офицеры, никуда не денутся.

— Гена спрашивает, можно ли ему забрать Сорочкина.

— С целью?..

— С филологической. Пришел караван с дальнего юга, Гена давно хотел разобраться с их диалектом, он какой-то особенный. Ну и для нас это важно, мы южан-то едва знаем, пускай Сорочкин к ним приглядится.

— Поражает меня ваша наивность, советник.

— Я не наивный, я коварный. Надо вести себя так, будто у нас плохо с информацией, и мы рады любой возможности. А чтобы выглядеть убедительно, следует верить в то, что говоришь.

— Поражает меня ваше лицемерие, советник!

Чего у полковника не отнять, за словом он в карман не лезет.

Я постарался лицемерно хмыкнуть в ответ.

Газин не оценил мои актерские данные, он думал о своем и глядел мимо.

— Такие дела… — сказал он наконец. — И что делать?

— С Сорочкиным? Да пускай включится — и дует на торговый двор. Все равно ему в город через базу ехать.

«Включится» — это в нашу местную сетку. Хорошая сетка, военная, никакой приватности, все на виду. Поначалу с непривычки чувствуешь себя голым, зато точно знаешь, что в любой неясной ситуации достаточно испугаться, и прибегут ребята с автоматами. Хотя бы тело спасут для погребения.

— Да не с Сорочкиным. Кому он нужен, ваш драгоценный Сорочкин такой-разэтакий!

Ну вот, опять началось.

Когда мы заметили, что аборигены на редкость переимчивы, легко усваивают язык, а особенно им даются наши мимика и жесты, каждый в экспедиции трактовал это сообразно личным компетенциям. Этнографы и лингвисты просто радовались. Начальник разведки увидел заговор — и боялся. А полковник Газин заволновался, как бы случайно не научить туземцев плохому. Особенно, такому плохому, которое сразу видно, и нам будет стыдно. В смысле — полковника выдерут сначала в Министерстве внеземных операций, а потом в Министерстве обороны. Накрутив себя до белого каления, Газин поклялся, что если какая-нибудь падла додумается показать местным средний палец, он этот палец лично оторвет. И буквально назавтра мне пришлось выручать Сорочкина. Полковник увидал, как детвора, играя у реки, тычет друг другу нечто, похожее на «фак», а рядом крутится наш языкознатец, — и, будучи человеком слова, погнался за Лешей с пассатижами. А Леша, струхнувший несколько более, чем допустимо в приличном обществе — у него натурально глаза на лоб вылезли, — бежал мимо моего домика. Я поймал ученого за шкирку, заслонил собой, и заявил Газину, что его поведение меня огорчает. Потому что бегущий полковник в мирное время вызывает смех, а в военное — панику. И вы, товарищ, умудрились запугать до истерики опытного полевого исследователя, который всякое в жизни видал. То есть, русский офицер для него страшнее дикого зверя. Это перебор. У меня дипломатический иммунитет, и если вы, сударь, не перестанете издеваться над гражданским персоналом, я буду вынужден предоставить Сорочкину убежище… Такой сногсшибательной новости хватило на целых полминуты; как раз я успел впихнуть Лешу в дипмиссию, а полковник — отойти от шока и вернуть себе дар членораздельной речи. Тут уж он много чего сказал, и был до того убедителен, что я почти обиделся. С тех пор Газин мне не доверяет и считает, будто я симпатизирую Сорочкину. Это несправедливо: я по работе обязан всех любить, но в Леше есть нечто такое, что раздражает и настораживает. А недоверие ко мне полковника — дело понятное: я бы тоже не сильно радовался, имея в составе отряда человека, которого нельзя расстрелять даже по закону военного времени. Шлепнуть, как собаку, можно, а легитимно вывести в расход — фигушки. Полковник это знает и терпит, ему просто страшно не понравилось, что я сам напомнил о своем особом статусе.

С другой стороны, я человек органически незлобивый, и ко всем с открытой душой. А вот мой сменщик Калугин — настоящий дипломат, мягко стелет, да жестко спать, — и интеллигентнейший подполковник Брилёв пишет на него в среднем по одной докладной в месяц…

— Сорочкин нужен Гене, — напомнил я.

Унгелен, этот министр туземных иностранных дел, даже не пытался делать вид, будто не подслушивает. Он стоял, навострив уши, и ухмылялся во всю физиономию.

— Вырос, — сказал полковник. И сокрушенно вздохнул.

Церемониальное приветствие Газин исполнил так легко и естественно, словно вырос тут во дворце. Передача официального приглашения на прием от великого вождя тоже прошла без сучка, без задоринки; я прямо любовался нашим командиром. Может, когда хочет! Потом они с Унгеленом хлопали друг друга по плечам и спинам, растроганно бормоча: «Ну, здравствуйте, товарищ полковник!» и «Здравствуй, товарищ вождь!» Потом товарищ вождь уважительно потрогал новый орден на товарище полковнике и цокнул языком.

— А ты думал!.. — непонятно, но убедительно объяснил Газин.

— Да я понимаю! — со стопроцентно аутентичной земной интонацией отозвался Унгелен.

Ну прямо русский парень Гена, только черненький. Судя по выговору, урожденный москвич.

— А как Галочка?

— Стала еще красивее. Просила меня поцеловать Андрея, но, я решил, они как-нибудь сами.

Вот же зараза, а?!

Газин оглянулся на меня.

— Наш советник — он тако-ой! С виду тихоня, а палец в рот не клади!

— Советник Русаков хороший человек и пользуется неизменным доверием всего нашего рода, — очень мягко, почти воркуя, произнес Унгелен.

Газин чуть не поперхнулся, но мигом взял себя в руки.

— Понял, — сказал он просто и кивнул.

Сообщение принято к сведению. Не вышло бы оно мне боком.

— Так… Гражданин Сорочкин. Благоволите заехать на базу и включиться, после чего работайте по своему плану. Не забудьте сухой паек и каждые двенадцать часов докладывайте оперативному дежурному.

«Гражданин Сорочкин» — каково? Умеет полковник выразить человеку все, что о нем думает, буквально парой слов.

Насколько я понимаю, ничем Сорочкин перед Газиным не провинился ни разу, просто у начальника экспедиции идиосинкразия на Лешу, необъяснимая, но сильная, вроде моей. Не стал бы он иначе бегать за ним с пассатижами. Такое проявление чувств со стороны полковника надо заслужить. Это у нас случается либо от большой любви, либо по причине крайнего нервного возбуждения.

— Всё, поехали! Гена, не лезь наверх.

— Ну, това-арищ полко-овник… — заканючил младший вождь сильнейшего на планете рода, министр иностранных дел, эротическая мечта девушек далекой Земли, и так далее.

— Слушай, тебе вообще ездить на бэтээре запрещено такой-растакой резолюцией Организации Объединенных Наций!

— Нет, это вам запрещено катать меня на бэтээре, вы цивилизованные и подчиняетесь своей ООН. А мы куда хотим, туда и лезем. Мы дикари и э-э… инопланетные папуасы! — парировал Унгелен. — Между прочим, если я поеду внутри машины, это еще хуже — я могу случайно рассмотреть пушку или украсть отвертку, и у меня будет культурный шок!

— Как же я по тебе соскучился, папуас ты этакий! — произнес Газин с чувством.

— Мы все тоже, — сказал Унгелен негромко.

Газин резко посерьезнел и кивнул в ответ.

— Ладно, если свалишься — пеняй на себя! Отцу пожалуюсь!.. Советник, прошу за мной. На два слова.

Пока шли к машине, Газин молчал, что-то обдумывая, и только у самого люка его прорвало.

— Облегчаю вам задачу, — буркнул он. — Вы же станете докладывать обстановку по своей линии, так уж лучше сразу… Чтобы потом не говорили, будто я скрываю. А я не скрываю. Короче, чего Борис весь такой нервничает… М-да…

— У него что-то сломалось?

— Интегратор он потерял.

Пожалуй, я сильно переоцениваю себя, когда думаю, что ко всему готов.

Наша теплая дружная компания, несмотря на разношерстный состав и примерно двадцать процентов гражданских специалистов, все равно — армия. А вооруженные силы, дорогие мои товарищи, это такая интересная субстанция, которая должна себя проявить рано или поздно. Вот, проявила.

— Полевой системный интегратор, — уточнил Газин на всякий случай, поймав мой ошарашенный взгляд. — Не спрашивайте, как.

Ну, что скажешь, молодцы.

Вообще, если задуматься, то потерять чемоданчик с интегратором в полевых условиях немыслимо, зато на базе — как раз не проблема. Уронили со стеллажа, отставили в угол от греха подальше, чтобы больше не падал, задвинули еще куда-нибудь при уборке, и все дела.

Или наоборот, он в одном из бэтээров лежит под сиденьем, в полной готовности системно интегрировать работу войск, просто работы нет и не предвидится — и о нем забыли.

Наконец, он валяется на строительном складе или подпирает шкаф в санчасти. Не спрашивайте, почему.

Лично я бы объявил учебную тревогу с выходом в запасной район. Тогда сразу всплывет все потерянное, и даже больше. Или все окончательно потеряется, что тоже в общем результат. Но мы здесь не проводим учебных тревог. Невероятно, но факт. У туземцев два раза в году нечто вроде строевого смотра, да еще Тунгус под настроение учиняет своим подданным внезапные проверки боеготовности — общий сбор ополчения и имитацию отражения набега кочевников с последующей массированной контратакой в конном строю. Я когда в первый раз увидел эту жуть, у меня чуть сердце не выскочило. Уж больно у них тут кони страшные и топают громко.

А у нас приказ сидеть тише воды, ниже травы, чтобы не пугать аборигенное население. Которое само кого хочешь напугает. Да еще и намекает, как весело будет устроить совместные маневры с отработкой взятия условного противника в «мешок» и прохода группы бэтээров сквозь него на максимальной скорости. И непременно позвать наблюдателями вождей кочевых племен. Но поскольку мы дураки и явно не готовы осмыслить такую замечательную идею, оно еще подождет, пока мы немного поумнеем.

Трудно бывает говорить с аборигенным населением.

Надеюсь, это не оно спёрло у нас интегратор.

Лучше бы Брилёв его сломал, ей-богу. Пополам.

— Ну… Там же самоподрыв на пять километров, верно? Значит, он где-то поблизости. А то бы давно бахнул.

Газин сразу насторожился.

Пришлось напомнить, что я служил. Не очень помогло. Этот факт моей биографии полковник мгновенно забывает. Вытесняет из сознания. Не видно по мне, что я хотя бы теоретически мог быть солдатом, физиономия не та. Да и зачем солдату знать особенности настройки интегратора. Рядовому надо, чтобы все работало; за это отвечает ротный системщик. А я обычный башенный стрелок, любознательный просто. Об армии не мечтал и даже не думал. Но чтобы попасть на дипслужбу, ты обязан пройти срочную в чине не старше сержанта; офицером-«пиджаком» не считается. И очень правильно. В войсках многому учишься. Дипломатии в том числе.

— Да примите вы его по описи — и забудьте. Через полгода сдадите тому же Брилёву…

— Узко мыслите, советник. За эти полгода Брилёв такой возьмет, да на повышение уйдет! Просто нарочно, из вредности!

— Вот уж ничем не могу помочь. Так или иначе, от меня вредности не ждите. Хотя бы потому, что моему начальству этот пропавший чемодан совсем не интересен.

— Ну-ну… — протянул Газин.

— Пока он не взорвался, конечно, — уточнил я на всякий случай.

Из люка высунулся Мальцев.

— Командир, у нас все. Разрешите отпустить челнок за второй партией. И давайте уже тронемся, а?

— Отпускай.

Полковник оглянулся на «сковородку», окинул взглядом плоскую, как стол, ковыльную степь, почесал в затылке и уставился на меня.

— А вы чего здесь?

— Вот… прилетел, — несколько растерянно доложил я.

— Давайте такой быстренько в машину, вы что, сейчас поедем, только вас и ждем!

Да тьфу на тебя. Я забросил поклажу в люк и полез за ней следом.

Нормальной спокойной жизни нам оставалось ровно три дня.

2018